Один на льдине - Страница 20

Глава четвертая.

Погружение во мрак

Возможно, что, несмотря на столь непростую жизнь, я остаюсь закосневшим идеалистом. Мне сегодня кажется, что наши карательные органы совершают непоправимую ошибку, применяя меру наказания без учета индивидуальных черт личности, т. е. не дифференцированно. Не скажу, что тюрьма не исправляет. Она не исправляет больного: маньяка, клептомана, например. Она не исправляет упрямого глупца. Туда может уйти навечно человек, которого она устраивает больше, чем воля - это или высшая мудрость или болезнь сознания. А в большинстве случаев там, где иному не хватает для осознания своей вины ста лет одиночества и ему генетически, зачастую, определено сидеть, то другому достаточно показать кнут. Третьему - хорошей публичной порки, к примеру, или позорного столба. И скольких можно было спасти, не сажать туда без надобности! Но в мире все устроено вопреки здравому смыслу. Закон слишком слеп и общ. Человек же всегда индивидуален, хотя и носит типичные черты социума. Ведь если бы это было не так - не было бы ни литературы, ни произведений искусства, которые мы любим, и которые входят в наше сознание, как близкие по миропониманию. Не было бы классики, где о нас, еще не рожденных, уже сказано все. Их не было бы, потому, что все уже было до нас. Только нас не было, мы живем на земле впервые. И совершаем детские ошибки, которые закон квалифицирует как преступные. Вывод один: нужно совершенствовать закон, а не человека. Но боюсь, что существующий абсурд создан искусственно и выгоден людям, стоящим за ширмой любой власти в наш сатанинский век.

Многие могут говорить, что тюрьма - это ничего. Я сам иногда говорю: да что тюрьма? Оставайся и там человеком. Но сдается мне, в нашей стране все: или сами сидят, или в отцах и дедах сидели, или в детях и внуках будут сидеть.

"...У нас в России весь народ

Прошел сквозь каторги и ссылки,

Сквозь карцера и слабосилки,

Сквозь рудники и лесопилки

Угрюмых северных широт...

В тюрьму, как в армию идут:

Кому-то нынче срок дадут?

...И нынче нация зека,

Сменив фамилии на клички,

Стоит на Божьей перекличке

Без имени, без языка...23

Страна - это большая тюрьма, в ней есть тюрьмы поменьше, еще поменьше. Матрешка, одним словом. Национальный символ.

И когда я выходил из тюрьмы - а сидел я многие годы - то мне казалось, что я в той же тюрьме, только в другом формате, что только размер этого формата имеет существенное значение. Возможно, это искажение сознания. Но кто-то и что-то же его исказило. Все знают побасенку о сержанте, которому казалось, что все его отделение идет не в ногу, а он один идет так, как надо.

Да, только размер формата имеет существенное значение. Можно и в тюрьме почувствовать себя счастливым в полете, а можно и на воле почувствовать себя глубоко сидящим в застрявшей под землей рудничной клети. Мне казалось иногда, что в лагерях мне было свободней. Можно посвящать этому философские труды: Свобода, Воля, Каторга, кто сидит, как сидит, где, за что, виновен, не виновен. Скажу лишь, что многое о человеке познается только там. Там, а не в телешоу, настоящий "русский экстрем" существенно отличный от эффектного какого-нибудь авторалли.

И сейчас, ближе к рубежу своего шестидесятилетия, я говорю некоторым молодым: "Хороший ты парень, Вася, но тебе бы в тюрьме посидеть..."

Там тебе не тут, как шутят отцы-командиры.

Там ты под гигантским микроскопом, в который с отвращением смотрит на тебя Создатель. А в "волчок" на тебя смотрят скучающие "попкари". И твоя плачущая детская душа отделена от тебя рядами колючей проволоки...

Живу. В первые трое суток в КПЗ мне казалось, что если меня сейчас выпустить, то я никогда в жизни не преступлю границ законопослушания. Я стану, как многие, кто умеет довольствоваться данностью. И, достаточно мужественный человек, я впервые тогда заплакал...

Это не были только мысли об утерянном "кооперативном рае"... Не только о девушках, чьи каблучки цокают по недоступному отныне асфальту, о музыке, которая звучит уже как бы не для тебя. Это был горький комок, которым давишься, не можешь его проглотить и оттого плачешь. Это, не дающие покоя, знакомые и воображаемые картины тихого обывательского счастья, которое ты не заметил и не оценил, как и все самое дорогое. А самое дорогое - мама. Чем же я её осчастливил? Я опозорил ее. Ведь ее материнское счастье дороже всего золота мира. В чем же ее счастье? Ее счастье - в счастье сына. "А кто ж твой сын?" - спросят люди. Вы думаете, она ответит: "Мой сын заключенный, он мошенник и жулик..." Нет. Она ничего не ответит, а если и ответит, то скажет, что ее сын - самый умный, сильный и добрый, но несчастный человек. Он попал в дурную компанию там, в Москве, где бьют с носка и где живут не только многие великие и известные всем современники, но и великие неизвестные совсем жулики.

О матерях надо бы особо сказать. Конечно, никто так не страдал, как матери зека. Как поется в старой каторжной песне: "...Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда..." Так оно и есть. Жена пришла - ушла. А матери, я думаю, страдали больше, чем сами осужденные - преступники всех мастей и направлений.

Они, матери - настоящие страдалицы. Она, моя единственная мама, была моей совестью, мама будила ее, когда я красными от слез глазами осматривал свой казенный дом. Мысли о ней привнесли в мою одиночку ощущение борьбы. Оно постепенно крепло во мне. Я стал понимать, что прямых доказательств на меня нет. Я даже не осознавал, что я совершил. Или не хотел понимать, верно следуя инстинкту самосохранения.