Один на льдине - Страница 7

Только нечаянной радостью. Вот с вырученных денег купит она мне, голубка, какую-нибудь футболку или рубашонку пошьет, а я боюсь: порвут в уличной драке. Однажды она купила мне магазинный игрушечный кортик: как я это забуду? Кортик этот запомнился потому, что не было у нас магазинных игрушек. Лыжи, санки делали сами. Сами строгали и, размачивая, загибали лыжи, мастерили какие-то пушки, автоматы, лимонки взрывчаткой начиняли. Те, кто остался жив после этих игрищ могут подтвердить мои слова. И мне было радостно и тяжело. Потому, что мама отрывала эти несчастные деньги от семьи, от своего скудного рациона. Вот что страшно вспоминать, а совсем не то, что зимой в школу приходилось бегать в тапочках.

В шестьдесят пятом, когда меня впервые посадили, маму оставил ее второй муж и мой отчим, бывший полковой разведчик Сергей Васильевич Пронкин. Хороший русский человек, он прошел всю войну до самого Берлина. Этот враг рейха стал другом нашей обездоленной семьи. В детстве он беспризорничал на Украине и, как русский, был лишен нормального человеческого общения даже среди себе подобных, поскольку национализм украинский особо крутого замеса.

Мы были еще несмышленышами, когда он пришел к нам жить и стал работяжить кузнецом на паровозоремонтном. Всю жизнь за копейки. Зимою и летом - в единственной своей некогда черной, а потом - белой от соленого пота, застиранной рубашке. Он воспитывал нас с сестренкой, как умел, после каторжного труда,обычно, лежа на диване с самокруткой и каким-нибудь историческим романом. Кто может упрекнуть его в этом? Я не могу. Он был хороший человек, и мы звали его папой. Вскоре в нашей семье появилась младшая сестренка Катя.

И все же, понимаю, как не хватило мне мужского примера!

Через три года после того, как меня посадили, отчим умер, от инфаркта. Прости меня, Господи: каюсь... Так и не увидел его после своего освобождения в 1968 году.

Верно назвали нашу измученную страну бабьим царством... А еще вернее было бы назвать ее бабьей зоной. Но об этом - после.

После и о том, чем стали для меня железные дороги.

В четыре года - уже стал помнить себя -подсаживался я вечером в огородные лопухи к соседу и ждал, аки тать, когда потухнет свет в окошках и все уснут. А к утру выщипывал семейства роз, пионов и прочая, как советская власть выщипывала цветущие семьи, и нес краденые цветы в полусвете утра к московскому поезду. В этом поезде кочевали на Крым курортники. Им нравились туземные дети Конотопа, нищета и дешевизна, они швыряли нам от щедрот своих. И я, в числе других, мог утром отдать прибыток маме, а если пофартит, то спереть походя еще где-либо и что-либо нужное для домашнего обихода.

В чужом огороде - и хрен слаще.

У еще одного нашего соседа в саду росла старая шелковица - огромное, корявое дерево, усыпанное жирной ягодой. Мне лет семь. И так мне хотелось этой шелковицы, что ночью я не выдерживал: через плетень - и вот оно дерево. Стараюсь не оставлять следов. Ночь черная, шелковица черная, мысли розовые: вкусная ягода, сочная! Только все кругом густо пахнет дерьмом. Наелся я шелковицы и домой скользнул, а запах дерьма - скользит за мной. Да простит меня Читатель за столь неприятные контрасты с ароматами летней украинской ночи, но как же мне было мерзко осознать, что сосед измазал ствол благородной шелковицы содержимым отхожего места! И как приятно было думать об отмщении!

Я насобирал в тире латунных гильзочек, начинил их серой, заклепал и заложил в консервную банку с ватой. Вату эту я поджег и ровно за пять минут до шести утра устроил этот заряд под утренним стульчаком соседа. Я знал, что он посещает уборную в шесть утра, аккуратно, как немец. Далее, нетрудно представить себе драматургию происшедшего со стрельбой и прочими выхлопами.

С тех пор на улице меня иначе как Коля-партизан не называли.

Но все это являлось больше мужскими рискованными играми, чем хулиганством. Мы - дети войны.

Возможно именно поэтому и еще под воздействием героического кино, мы всерьез увлеклись "рельсовой войной". Строили каменные завалы на пути поездов и путевые обходчики уже знали участки риска. Они, матерясь в полный голос, разбирали наши завалы, останавливали поезда. Однажды ночью мы старательно разболтили двенадцать с половиной метров железнодорожных рельсов и утром через весь город пропёрли рельсы в скупку металлолома. Нас было четверо и лет нам было на четверых - от силы тридцать шесть. А за килограмм металла мы получили бы по семь копеек. Будь на нашем месте взрослые - получили бы минимум по двадцать пять лет срока за килограмм, потому что нас поймали и - слава Богу! - не произошло крушения поезда. Это ведь называется диверсией, как и поджог нефтебазы, который мы же, щенки, устроили, чтобы посмотреть как оно будет гореть. Горело, как в кино. Нечто подобное я видел позже на лесоповале в Коми АССР.

Детские игры за гранью дозволенного!

Все же стоит поблагодарить судьбу за это детство, давшее мне крепость характера и неистребимую живучесть. Голод, нищета и ненависть, детское бесстрашие, когда не понимаешь реальности смерти и она случается с кем-то, но только не с тобой - вот, что гонит подростка бессознательно и изощренно мстить благопристойному миру. Слепая ярость и темный лес творят из щенка волчонка. И всю последующую жизнь человека уже не оставляет острая, всепроникающая интуиция изгоя, нелегала, существа, ведущего двойную жизнь...

До сих пор с большим почтением я отношусь к учителям.

Как ни покажется кому-то странным, но ходил я в школу, как на праздник. Может быть потому, что учился хорошо и, что маме грели сердце мои похвальные листы.